И даже небо было нашим - Паоло Джордано

здесь. И заглядывал в листок, исписанный каллиграфическим почерком Берна.

– Как он? – спросила я.

– Хорошо. Ему было хорошо у нас, а теперь ему хорошо у Томмазо. Он помогает другу по хозяйству.

Узнав, что с Берном все в порядке, я должна была бы испытать облегчение, но у меня не хватило на это великодушия. Я вдруг почувствовала такую слабость, что пришлось сесть за кухонный стол, а Данко тем временем рылся в ящиках.

– Берн создан для великих целей. Никто из нас не вправе проводить для него границы.

– По-твоему, я это делала? Проводила границы?

Данко пожал плечами:

– Я говорю только, что до твоего появления на ферме у нас были свои планы. А сейчас мы можем к ним вернуться.

– Интересно, о каких планах ты говоришь? По освобождению коров? Или овец?

Данко холодно взглянул на меня:

– На свете есть что-то поважнее нас самих, Тереза. Ты всегда была рабыней собственного представления о счастье.

Во всяком случае, я не была расположена слушать его лекции о морали.

– И вы собираетесь осуществлять эти планы на деньги от продажи виллы моей бабушки, которые ты у меня взял? Поставь кофейник на место. Это я его купила. Он мой. Если он в списке, значит, Берн ошибся.

Он убрал кофейник на полку.

– Как хочешь.

Больше я не мешала Данко выполнять его миссию. Все время, пока он был в доме, я сидела за столом на кухне. Перед тем как уйти, он погладил меня по щеке и покачал головой, словно выражая сочувствие. На столе в беседке я нашла листок с адресом Томмазо.

В течение последующих тринадцати месяцев я ничего не знала о Берне, кроме этого адреса. До того утра, когда меня разбудило шуршание колес по щебенке подъездной дороги. Было рано, солнце только взошло. Я не сразу заставила себя пошевелиться, встать и дойти до входной двери. За долю секунды до того, как я дошла, в дверь решительно постучали. Я не спросила, кто там, сняла с вешалки куртку и надела ее прямо на ночную рубашку, как будто это могло придать мне более приличный вид.

Один из карабинеров представился, но его фамилия вылетела у меня из головы. Возможно, я ее даже не расслышала, ведь я еще не успела толком проснуться и вдобавок меня озадачил этот нежданный визит.

– Вы синьора Колуччи? – спросил карабинер.

– Да.

– Жена Бернардо Колуччи?

– Да, – сказала я, хотя было странно вспоминать об этом в холодный рассветный час.

– Ваш муж дома?

– Он здесь больше не живет.

– Он не появлялся в последние несколько часов?

– Я же сказала: он здесь больше не живет.

– Вы знаете, где он может быть сейчас?

Что-то заставило меня ответить «нет» – смутное, инстинктивное желание защитить его. Вы обещали беречь друг друга – не нарушайте обещания. Я точно знала, в каком ящике лежит листок с адресом, который оставил Данко, более того, я так долго смотрела на него, что успела выучить наизусть. Но я ответила «нет».

– Вы предпочитаете, чтобы мы вошли и сели, синьора?

– Нет. Я предпочитаю остаться на ногах. Вот на этом самом месте.

– Как хотите. Думаю вы не в курсе того, что случилось сегодня ночью. Несколько человек протестовали против вырубки больных оливковых деревьев, завязалась драка. Ваш муж был среди протестующих. – Полицейский потер подбородок, словно ему было неловко продолжать. – Похоже, он замешан в убийстве.

Внутренний шов на воротнике куртки впивался мне в шею. Нельзя было надевать ее без джемпера или шарфа.

– Думаю, вы ошибаетесь, – сказала я.

– К сожалению, нет, синьора.

– О каком человеке идет речь?

– Это полицейский. Он находился там, хоть и не был при исполнении. Его звали Дельфанти. Никола Дельфанти.

5

Итак, есть история, которую я знаю, и есть параллельная, тайная история. В которой умирают девушка и ее ребенок. Но обо всем этом Берн не сказал мне ни слова. Он сдержал до конца обещание, данное друзьям.

Руки Томмазо все еще лежали поверх выцветшего покрывала. Он смотрел на них, не наклоняя головы, а только опустив глаза, с равнодушным, тупым любопытством, словно эти бледные руки были прозрачными и он мог видеть сквозь них красные и синие ромбы орнамента на покрывале. Растопыренные пальцы как будто давали понять: вот и все, что было, на этот раз я не утаил ничего.

Есть история, которую я знаю, но она не единственная. Их две. Не то чтобы одна была правдивой, а другая вымышленной, обе были настоящими, такими же реальными, как Томмазо и я, сидевшие в этой комнате, как запах металла от давно остывших батарей. Две версии, словно две противоположные стороны куба: если видишь одну, другую увидеть нельзя, и только чутье может подсказать тебе, что она существует. Чутье, которому я упорно отказывалась доверять, когда дело касалось Берна, Виолалиберы, их ребенка и еще двух парней. Я была слепа и глуха, но не только, у меня была и другая, еще более опасная аномалия, не связанная со зрением или слухом, – органическая неспособность осознать то, что происходит вне меня самой, вопреки моей воле.

О Господи, Берн, что ты наделал?

Но я не говорила ничего. Не сказала даже: так вот, значит, как было дело? Молчала, когда Томмазо рассказывал о том, как Виолалибера привязала себя за руки и за ноги в стволу оливкового дерева. А теперь замолк и он. Пять минут, или даже дольше, царило угрюмое молчание. За это время там, далеко внизу, не проехала ни одна машина, ни разу в щели ставен не проник свет фар.

Потом Томмазо произнес:

– Ты не могла бы взглянуть, как там Ада?

Я почти с облегчением встала со стула, который становился все более жестким.

Я подошла к дивану так близко, что смогла разглядеть, как медленно и равномерно вздымается одеяло на груди Ады. Все спокойствие мира было в этом дыхании. Я дождалась, когда это спокойствие захватит и меня, затем вернулась к Томмазо, не зная, стоит ли опять садиться на неудобный стул, похожий на орудие пытки, или лучше постоять.

– Она спит, – сказала я.

Он накинул уголок одеяла на свои руки – бескровные руки вечного ребенка.

– Сделай для меня еще кое-что, – сказал он. – Погуляй с Медеей.

Я посмотрела на собаку, свернувшуюся калачиком на кровати, возможно прямо на ногах Томмазо.

– По-моему, она тоже сладко спит.

– Она спит, но если в ближайшие полчаса какой-нибудь добрый человек не выведет ее, эта постель превратится в один большой подгузник. Я пойду сам. Я смогу.

Он откинул одеяло, спустил ноги на пол. На нем были только длинные трусы и майка. Я